Мамку свою Машка не знала. Все, что сохранилось о ней в памяти – сладкий вкус пахнущего медом молока, да тепло мохнатого, греющего не хуже жаровни, бока...
Но и эти воспоминания уже почти потерялись. Стерлись. Утонули под лавиной новых. Холодных. Болезненных. Как пришедшая взамен материнского тепла холодная, кусачая пустота.
Она, пустота эта, почти съела маленькую Машку. Почти переварила в жерновах своих безжалостных. Ничего ее не трогало - ни писк жалобный, ни скребущие подстилку из сухой травы и листьев малюсенькие, мягкие еще коготки.
Машка было сдалась уже, погибла почти, жить так и не начавши. Да только у судьбы-затейницы на нее, видать, свои планы были...
Вернулись к берлоге погнавшие прочь медведицу-мать охотники. Мало им потехи с одной животиной, ради забавы да трофеев убитой, оказалось. Мало жестокости...
Решили и Машку к своим рукам прибрать. Уж кому-кому, а маленькому-то медвежонку в хозяйстве место найдется. Вырастет – ишь, какое развлечение народу будет! А нет, так и до притравочной станции недалеко.
Вот Машка и росла. Пока мелкая совсем была, несмышленая – на цепи, шею при каждом рывке жалящей. А как постарше стала, не такой плюшевой да забавной, и вовсе в клетку переехала. Ржавую, тесную. Такую, что взрослому медведю не то, что лапы размять, спину вытянуть – роскошь.
Да только не волновали никого эти Машкины печали. Не трогали. Она ж трофей. Игрушка. Живая, так сказать, безделица. Хочешь, чтоб рычала – палкой ткни сквозь прутья, аль камнем брось.
А хочешь, чтоб умоляла, как собака цирковая, да лапы сложив вместе тянула – костью помани. Голод-то, он ведь не тетка. Кого хошь понимать научит, чего от него хотят. А там, где голод не поможет… Палкой вот опять же.
Палки Машка особо боялась. Она, палка эта, не хуже змеи жалила, хоть и не встречала Машка змей никогда. От наконечника ее – гвоздя острого, на Машкином и без того болящем теле, синяки да кровоподтеки только множились.
И пусть бы публике смеющейся и в Машку вздрагивающую пальцами показывающей гвоздя видно не было, легче от этого молодой медведице не было ни на чуть.
Но привыкнуть ко всему можно. Не привыкнуть даже – свыкнуться. И с теснотой клетки, от которой каждая мышца, каждая кость в теле ломила да кривилась. И с острым гвоздем на конце палки, каждым тычком боль причиняющим...
Да и к боли той, кроме которой Машка ничего в своей жизни короткой, считай, и не чувствовала – привыкнуть получилось. Не биться загривком бурым о клеть, не вздрагивать. Не кричать раненым зверем на потеху публике.
Так, сжиматься едва заметно. Да порыкивать чуть слышно. Тем самым еще больше раззадоривая народ, зрелищем чужих страданий любующийся.
Так и шли Машкины годы в неволе. Тянулись волынкой скрипучей, пока в один из дней ставшую совсем непригодной для забав Машку не проиграли в карты мужичку одному. Жадному до всего необычного – до одури. Будь то монета древняя иль вот медведица в ржавой клетке.
Мужичок тот тоже нраву не самого ладного оказался. Палкой с гвоздем на конце, правда, не тыкал, да и миску кашей с мослами чаще, чем прежние хозяева-охотники наполнял.
Но коль что не по его было – огреть по хребтине так мог, что Машка потом не один день плашмя лежала, носом горячим в настил деревянный уткнувшись.
И вот как-то раз по зиме приехали к мужичку тому гости. Человек пять дальних не то друзей, ни то родичей. А с ними сын не то племянницы подчитывавшей, не то сестры троюродной - малышок Мишка.
Маленький ребенок, худой. Тихий, да забитый какой-то. Все по углам жался, прятался, пока взрослые по первой, да по пятой за встречу опрокидывали.
А уж когда совсем понабрались, да голоса повышать стали, то ли наследство теткино, не упомнить уже сколько лет назад скончавшейся, делить, то ли еще чего, Мишке совсем не понятное, выбежал он от криков да ругани на улицу.
Прям как был в одной рубашонке да штанишках с тапчонками легкими, так и выбежал. С час по двору да постройкам дворовым мыкался. Ручонки-то уж совсем синими стали, а из дома пьяный ор еще громче раздается – возвращаться боязно.
И потому не придумал Мишка ничего лучше, как в клетку медвежью с Машкой мохнатой, за ним исподлобья наблюдающей, залезть. Он эту клетку еще по приезду заприметил. Все дядек родных, камушки в зверя, безучастно лежащего, кидающих остановить пытался.
А Мишка маленький видел, что замечала Машка. Сжималась от каждого камня брошенного, съеживалась. И смотрел на нее глазенками, слез полными, жалел по-своему, по-детски. Хоть и сделать ничего не мог. Куда ему, пятилетке, супротив мужиков матерых.
А сейчас вот, когда нет никого, да и холод совсем нестерпимым стал, ввинтился Мишка сосулькой меж прутьев ледяных, скользких, да потеряв равновесие, прям на Машку поднимающуюся и упал…
*****
А дом-то поутру горел ярко! Полыхал так, что соседи, по первости ведра да кадушки на зашедшееся огнем дерево опрокидывающие, в стороны поотбегали, да все крестились, чтоб на их дома огонь не перекинулся, пока пожарные с ближайшей станции до поселка добираются.
А потом смотрели, как бравые мужики, с огнем больше часа воевавшие, тела с пепелища выносят...
Никто из компании подвыпившей не спасся. Никто не выжил. Как спали беспробудным сном после застолья шумного, когда проводка старая коротить да дымиться начала, так во сне этом навеки и остались.
И разойтись бы всем после того, как последнего погорельца вынесли, да только вспомнил вдруг один из соседей, что с людьми-то мальчонка был. Маленький такой, тихий, аки мышонок.
И бросились по-новой пожарники в дом сгоревший. Каждый угол, каждую щель заново осматривали. Переглядывались непонимающе. А потом Семеныч, старший смены, недалече от крыльца следы маленькие, чудом не затоптанные, в снегу разглядел. А за следами, в самом конце участка хозяйского, клетку ржавую с медведицей, внутри запертой…
Мало людям потрясений-то. Опять все за сердце схватились. Что ж за судьба такая горькая, причитали - в огне мальчонка не сгорел, так медведем подранный оказался.
А Семеныч уже подле клетки стоял. Да на рукав рубашонки, из-под лапы медвежьей выглядывающий, смотрел. И все в толк взять не мог - разве бывает такое…?
*****
Машка чесала спину. Выгибала ее, тянула. Привставала на задних, слабых еще, но уже уверенно держащих весь ее изрядно выросший вес, косолапых лапах, опрокидывалась на могучий древесный ствол с шершавой корой и урчала не хуже домашней кошки.
А потом падала навзничь, взрыкивала и замирала, распластавшись на сочной, пахнущей летом и сладким клевером траве. Смотрела неотрывно сквозь кроны шумящие в синеющее небо. Вздыхала. И вновь принималась о землю шкуру стесывать, будто пытаясь врасти в землю эту. Впрок свободой запастись...
Ей, мишке Машке, невдомек еще было, что свобода эта у нее – бесконечная. До конца дней ее, Машкиных, свобода. И лес этот заповедный, где таких, как она, искалеченных медведиц с медведями да медвежат малых жить заново учат – тоже навсегда...
И речка... И стволы могучие, и пчелы полосатые, над цветами жужжащие, и егеря Митрофан с Василием, за местным медвежьим племенем присматривающие...
И, конечно, маленький Мишка, вместе с Семенычем каждый месяц в заповедник наведывающиеся, да издали за Машкиными успехами в новой жизни наблюдающие.
И пусть бы Семенычу эта Машкина жизнь новая в копеечку вылилась, да в волокиту бумажную, вокруг медведицы, всю жизнь в клетке прожившей, вдруг образовавшуюся…
Семеныч дело свое все равно до конца довел. Потому как увидел в тот день страшный, что рубашонка под лапищей медвежьей пошевельнулась. Как присмотрелся тогда пристальней, да и присвистнул от растерянности так, что вся бригада пожарная на свист командира сбежалась, а за ними и соседи-ротозеи.
Стояли всей толпой, смотрели, да глазам своим не верили. Не порвала Машка Мишку-то. Не придавила. Всю ночь зимнюю, холодную, дите человеческое теплом своим грела.
Кто его знает, что в голове у медведицы в тот момент было? Что творилось? То ли инстинкты древние, как сам мир, проснулись, то ли другое что…
Да только не смогла ничего хорошего от людей не видевшая Машка маленького Мишку обидеть. Не смогла. А может, и не захотела. А потом и вовсе в сторонку отодвинулась, боком в прутья вжалась.
Только смотрела внимательно, как Семеныч мальчонку растрепанного, из-под лапы медвежьей вывернувшегося, на руки берет. Порыкивала тихонечко в след мужчине с ребенком, от клетки удаляющимся. И вскочила, заметалась суматошно, когда маленький Мишка вырываться из Семенычевых рук стал, да к Машке обратно проситься…
Семеныч потом долго те минуты с медведицей ревущей вспоминал, долго в голове прокручивал. И когда документы на опекунство Мишки, сиротой оставшегося, оформлял, и когда за медведицу Машку в заповеднике медвежьем хлопотал.
И все думал, что вон она как, жизнь Мишки с Машкой причудливо повернулась. Зверь, от людей всю жизнь страдавший, человеческого детеныша обогрел. От смерти, считай, спас. А детеныш человеческий в моменты страха своего детского, защиты от людей к зверю искать отправился.
Видать, правду говорят - нет в зверье да в детях злобы да жестокости. Жаль, что только в зверье да детях нет…
Автор ОЛЬГА СУСЛИНА
Свежие комментарии